Иван Андреевич Акимов
"Моё военное детство"
В посёлок энгельсского мясокомбината я приехал из тамбовской области вместе с моей матерью в конце декабря 1941 года к своей сестре Марии Шатохиной, которая жила там с 1939 года после замужества. Чтобы добраться до мясокомбината, надо было доехать от вокзала до Волги на трамвае. трамвайные пути были проложены от памятника Ф.Э. Дзержинскому у вокзала и до второго кольца вокруг церкви у краеведческого музея. дорога через Волгу, по льду, была обозначена вешками, по ней двигался солидный поток людей в ту и другую стороны. Иногда нас догоняли повозки. дойдя до Покровского вокзала, мы вечером сели в поезд, который ходил два раза в день до Саратова.
Сестра жила с маленьким сыном в 16-м бараке на «транспорте», мужа взяли в армию. Школа, которая находилась в двухэтажном здании (ныне № 4, бывшая двухэтажная № 22), была занята под заводоуправление, поэтому все школьники ходили в посёлок Анисовка, где школа располагалась на двух сторонах улицы (ныне улица Суворова). Туда мы ходили три года. В 1944 году школу перевели из Анисовки в посёлок Приволжский, в барак, в котором ранее размещалась 7-я стройконтора, эвакуированная из Днепропетровска. Эта контора занималась строительством жилых бараков и помещений соцбыта.
Когда я смотрю на наш замечательный посёлок сейчас, то думаю: какой же колоссальной силой обладает наш народ, который за короткий период преобразил этот край. Заволжье было малообжитым, полупустынным, с ковыльными и полынными степями. Места эти подавляли путника своей суровостью, однообразием, безлюдьем. И даже спустя долгое время, в 1954 году, когда нас, группу студентов, направили в Ершовский район (деревня Кушум, расположенная на речке Малый Узень) строить колхозную электростанцию, то мы, проехав двести километров в кузове грузовой машины, встретили на пути считанные деревца. В 1941 году голые степи простирались от заводских бараков, которые ещё строились, до элеватора с его небольшим посёлком и одной землянки около оросительного канала, в которой жили казахи (Митя Мукаев, наш ровесник, жил в этой землянке).
Были мясокомбинатские бараки, построенные до войны, – 28 бараков вдоль железной дороги, где сейчас музыкальная школа. там же были пекарня, клуб, роддом, столовая, ближе к жилым домам (шесть трёхэтажных домов), двухэтажная школа (во время войны заводоуправление) и 27 бараков на «транспорте». В посёлке практически отсутствовали зелёные насаждения. Из-за этого поднимались песчаные бури, мы называли их «саратовскими дождями». И как тут не вспомнить плакат, изображавший товарища Сталина, прокладывающего лесозащитные полосы. Это сыграло колоссальную роль в защите от суховеев. Из песни слова не выбросишь.
Ещё одно бедствие, с которым пришлось столкнуться в прошлом, – комары и мошки. Наши бараки были фактически на берегу Волги, и вот начиная с мая стаи мошкары не давали покоя ни днём, ни ночью. От комаров можно было как-то отмахнуться, а вот мошкара буквально облепляла всё живое, и только сетка, намоченная в керосине, давала некоторое облегчение. Помню, как после войны санитарный самолёт «кукурузник» летал над озёрами вдоль берега и разбрызгивал какую-то жёлтую жидкость. И это здорово помогало.
Всё, о чём рассказал, – это природно-бытовые трудности, а вот война – это страшно. Все, кто пережил Отечественную войну, говорили: «Не дай Бог пережить нашим детям то, что пережили мы!» Чувство постоянного голода преследовало практически повседневно. С самого моего приезда я должен был ходить за бульоном, который выдавали во вновь построенном бараке (он был расположен примерно в торце 4-й поликлиники). Давали по три литра бесплатно. Бульон возили с мясокомбината. Хлеб выдавали по карточкам. Рабочим – 700 граммов. детям – 500 граммов. Нас двое детей, мать-иждивенка – 400 граммов. Итого на нашу семью полагалось 2 килограмма 100 граммов (чёрного хлеба, белого не было). В пору военного времени больших трудов стоило не откусить кусочек хлеба, когда идёшь из магазина. Магазинов было два: один напротив мясокомбинатской конторы, другой – в заводском бараке, который располагался примерно там, где сейчас находится магазин «Магнит». Люди ходили в тот магазин, к которому были «прикреплены» (хлеб выдавался по карточкам). очереди огромные, поэтому вставать надо было очень рано. Не могу не вспомнить эпизод, связанный с получением хлеба. Мой племянник Вася Архипов, приехавший к нам из деревни, уснул рано вечером на полу (а комната была 11 метров – две койки, сундук и плита для отопления и варки пищи), и вот он во сне вскочил, мнёт одеяло и кричит: «Где мои карточки?»
Кроме хлеба по карточкам давали или рыбу, или мясо – про последнее не помню – и какое-то количество круп. Примерно то, что сейчас называется потребительской корзиной. Конечно, с этой «корзиной» можно ноги протянуть, поэтому выручал «подножный корм». Сажали картошку, бахчевые, которые были на полях между посёлком и элеватором, где сейчас сады. Часто сажали паслён – неприхотливое растение, кстати, говорят, оно улучшает зрение. Чтобы собрать два ведра ягод, надо было сидеть на бахче, на солнцепёке целый день, поэтому у меня к паслёну до сих пор незаслуженное отвращение. Один раз в моей жизни, в 1943 году, довелось торговать паслёном с тётей Олей Лапатой, нашей соседкой по бараку. Ездили в Крытый рынок, в Саратов.
С моим другом детства, Валентином Похло, ловили раков руками. Как только появлялась возможность, мы начинали ловить. Озеро Жуково, которое находится под нынешним стадионом завода «Сигнал», было чистейшим. В нём до войны запрещали купаться, т.к. качали воду для питья и заправки паровозов на станции Анисовка. Водонасосная станция стояла на железнодорожной дамбе. Вот в этом озере мы и ловили. Раки водятся в чистой воде. Процесс был такой: идёшь в воде вдоль берега и ногой ощупываешь её кромку. Как только обнаруживаешь нору, где должен быть рак, ногой затыкаешь её, затем ныряешь и рукой лезешь поверх клешней в нору, затем вытаскиваешь рака и выбрасываешь его на берег. Конечно, пальцы были в царапинах. Так мы ловили до трёхсот штук, потом часть несли на базар, в обмен на «колоб» – жмых, а часть потребляли сами.
В озёрах было очень много рыбы. Помню, в марте 1942 года мы пошли за водой в Жуково, а рыба в это время задыхалась и буквально выпрыгивала в прибрежную прорубь. По два линя мы с Володей, соседом по бараку, поймали руками. Иногда доводилось ловить рыбу бреднем, но это когда кто-нибудь нам его давал. Выручала нас и корова. На «транспорте» было в ту пору 17 коров, которых пасли по очереди.
Транспортным посёлок называют до сих пор, хотя в наше время не всякий знает, почему. При строительстве мясокомбината, до войны, гужевой транспорт был решающей движущей силой, поэтому были построены конюшня и мельница для фуража. Мельником был одноглазый дед Солодовников (его внук Виктор Солодовников был у меня после войны учеником электромонтёра). Кроме лошадей там ещё держали верблюдов. Во время войны в 1941 году была построена вторая конюшня 7-й стройконторы, которая позже стала заводской. Мельница, которая была на «транспорте», иногда выручала. Когда завозили туда зерно, то мы, пацаны, находили в зернохранилище щель между досками, подставляли фуражку и крючком загружали её. Затем это зерно мололи на ручной мельнице-тёрке, чтобы пустить этот продукт в дело.
Ещё один источник существования – это вывоз отходов с мясокомбината на свалку. Как только появлялась повозка с отходами, проезжающая мимо наших бараков, мы, ребятишки, с крючками в руках обступали её и сопровождали до свалки. Там повозка разгружалась, а мы крючками выбирали, что было съедобное: кусочки мяса, колбасы; дома обжаривали на сковородке и ели. Всего не опишешь, как мы боролись с голодом. А вот что касается налётов немецких бомбардировщиков, это отложилось в памяти надолго. Впервые артиллерийскую стрельбу по самолётам довелось увидеть в марте 1942 года. Часов в 6-7 утра на правом берегу началась зенитная пальба. Мы перешли в комнату напротив. Там жили Никольниковы (Виктор Петрович, мой ровесник, в 1960-е годы был начальником 29-го цеха приборостроительного завода), окна их комнаты выходили на Волгу. Напротив нашего 16-го барака никаких строений не было, поэтому правый берег просматривался из окна. Мы услышали грохот от выстрелов, увидели вспышки разрывающихся снарядов и загоревшуюся ёмкость. В первый раз это было страшно. Но позже, когда летом бомбёжки стали регулярными, мы начали относиться к ним спокойно, ведь в нас не попадёт! Хотя утром, когда мы с Иваном Лапатой лазили на крышу за голубями, обнаруживали там множество осколков.
Мне запомнился эпизод, связанный с налётом. это было вечером, часов в шесть-семь, хотя обычно фашисты прилетали с немецкой педантичностью, как по расписанию – в 22 часа, а это было какое- то исключение. Началась стрельба зениток, которые были расположены около Анисовского моста. Мы стали наблюдать из коридора. Около торца соседнего барака стояла эвакуированная девушка лет 16-17. Женщины ей кричат: «Уйди под навес!», а она продолжает стоять, наблюдая за разрывами снарядов. Наконец она отошла в сторону, и тут же на место, где она стояла, шлёпнулся огромный осколок от снаряда!
В начале весны 1942 года хотели установить дежурство в бараке, наверное, на случай пожара. Мы взялись дежурить с моим соседом Володей. Часов до 12 ночи потерпели и уснули. На этом всё прекратилось, хотя во время налётов все были начеку. Между бараками были вырыты окопы, хотя прятаться там, кроме нас, ребятишек, никому не пришлось. Однажды вечером мы играли в окопе и увидели на Волге пламя и дым, шлейфом тянувшийся в нашу сторону. Мы залезли на крышу и смотрели, как горела баржа. Кроме этого, на крекинг-заводе, можно сказать, регулярно горели нефтяные ёмкости. Вечером в результате бомбёжек возникал пожар, который к концу следующего дня тушили. Шлейф чёрного дыма с утра до вечера заслонял солнце. Горели посёлки Правый Берег, Увек, Князевка. Но фашисты рвались к главному стратегическому объекту – железнодорожному мосту через Волгу.
В ту пору мне не было известно, как организована оборона моста, его защита. Мы только наблюдали это. Проезжая по мосту в Саратов, мы видели, что с обеих сторон реки стоят зенитные батареи. Около Анисовского моста также была зенитная батарея. Команды по управлению огнём мы слышали отчётливо: прицел ноль-ноль такой- то – огонь! обычно прожектора берут в перекрёстье «юнкерс» и ведут его, а зенитки стреляют. В тёмном небе видны вспышки разрывов, снаряды пролетают буквально рядом с самолётом, а он летит и, ускользая от прожекторов, уходит куда-то в сторону фабрики имени Самойлова.
Понимали ли мы, дети, опасность? Скажу прямо: только первый раз, когда увидел вспышки снарядов и услышал грохот орудий, ощутил страх. Потом мы так привыкли, будто ничего особенного. Даже читали вслух книги с сестрой. Это благодаря тому, что оборона моста была хорошо организована. Зенитки стояли за забором мясокомбината, на крыше корпусов, в которых располагался приборостроительный завод; стояли зенитные пулемёты за элеватором, в сторону Квасниковки. Мы так привыкли к этим налётам, что я мог ночью, в 22 часа, узнать по гулу, наш это самолёт или чужой. Многие жители барака спали на улице, в палисаднике или на крыше.
Был такой случай с дядей Васей Ваниным из соседнего барака. Ночью зенитки стали стрелять по самолётам, в результате обвалилась часть потолка. Утром дядя Ваня говорит: «Туды её мать, посыпалась штукатурка, зажмурил глаза, жду, когда взорвётся, а потом глянул – а половины потолка нет!»
Я давно собирался написать об учителях военного времени, да и послевоенного. Считаю, что это мой долг перед людьми, которые сделали очень много для нас, жителей посёлка, в деле образования и воспитания детей военного лихолетья. Их уже нет в живых, да и многие, кого они учили, ушли из жизни, а это были незаурядные люди.
Директором школы была Мария Георгиевна Жбанова. Мария Георгиевна – учитель от Бога! Она никогда не повышала голоса, войдя в класс, говорила: «Дети...» – и наступала тишина. С кем бы я ни встречался из её учеников, все вспоминают, что так учить могла только она. «Лёва, к следующему уроку ты расскажешь об экономике Испании», и, получив задание, хотелось его выполнить так, чтобы Мария Георгиевна осталась довольна тобой. Так мне рассказывал Лев Николаевич Рогуленко, в прошлом начальник планового отдела объединения «Сигнал».
В 1946 году пошёл в школу мой племянник, Саша Шатохин (тогда бабушки-дедушки в школу детей не водили), и получилось так, что к одной учительнице детей набралось столько, что сидеть негде, а у другой мало (дети не знали, к какой из учительниц они записаны). тогда Мария Георгиевна собрала детей и сказала: «Дети, вот у меня две картинки, на одной – цветочек розочка, а на другой – сирень, я сейчас прикреплю их к двери класса, и вы смотрите, кому куда идти». Ни одна даже самая маленькая проблема её учеников не оставлялась ею без внимания. она была талантливым организатором.
Мне вспомнилась поездка в 1943 году на аэродром, который находился на месте совхоза по выращиванию кроликов (за станцией Анисовка). В ту пору там стоял женский авиационный полк. Зима была снежная, и надо было чистить лётное поле. Вот мы, школьники, и чистили лётное поле, а на нём стояли в ряд самолёты, и нам очень хотелось подойти поближе, потрогать. Кто знает, может, по этой причине два моих друга, Владимир Лапин и Валентин Похло, стали лётчиками. Когда мы закончили работу, нас пригласили в столовую, которая была в землянке, да и все помещения там были в землянках. Вряд ли молодёжь знает, что прославленная лётчица, штурман этого полка Валерия Хомякова сбила немецкого аса недалеко от железнодорожного моста. И уже в 1960-х годах наши заводчане, которые выезжали на катерах на остров близ этого моста, находили там обломки сбитого самолёта. Эта поездка на аэродром мне запомнилась на всю жизнь. Ещё один эпизод военного детства вспоминается мне. В апреле 1943 года мы с Мишей Ваниным (жили в соседних бараках) повезли в Энгельс сдавать цветной металл (сейчас это воспринимается с иронией, так как рассматривается как источник личного обогащения). В ту пору, когда всей стране было трудно, нам, мальчишкам, тоже хотелось помочь чем можем. Вот мы и придумали собрать и сдать металл. Заводская свалка находилась у нас за «транспортом», в овраге, где сейчас стадион. Там было много алюминиевых и латунных отходов. Мы собрали целую груду металла и повезли сдавать. Будочка по приёму металла находилась на улице Маяковского, около 1-го переезда, где сейчас школа № 26. Сдали металл, за наш труд отоварили нас всякими необходимыми в быту вещами (ножницы швейные, или портновские, до сих пор целы и отлично режут!). Назад возвращались пешком. Мы не дошли ещё до нынешней 20-й школы, как нас догнала машина с дровами. Вот на эти-то дрова, нагруженные в кузов до самого верха, нас и посадил шофёр. Как мы с них не свалились, до сих пор не пойму! Дело в том, что дорога была разбита и мы ехали по целине (домов-то тогда там никаких не было!). Так довёз он нас до Анисовки, а дальше уж нам рукой подать! Вот об этом нашем поступке Мария Георгиевна написала в городскую газету «Большевик». Ведь мы на деле осуществляли лозунг «Всё для фронта, все для Победы!»
Память у Марии Георгиевны была феноменальной. Она помнила всех своих учеников с довоенного времени. «Вот недавно встречалась с ребятами довоенного времени», «Вчера мне позвонил Ванечка Подгайный». Она помнила не только меня, но знала и моих детей, будучи уже давно на пенсии. После войны Мария Георгиевна была награждена орденом Ленина. Так высоко советская власть ценила труд учителя! Орденом Трудового Красного Знамени был награждён учитель русского языка Яков Иванович Песоцкий.
У Марии Георгиевны два сына – Борис Алексеевич Баранов работал в ОКБ им. Глухарёва, а Эдуард Алексеевич – лётчик, командир экипажа в Саратовском аэропорту. Сноха, Римма Кузьминична, была замечательной учительницей. Мария Георгиевна писала мемуары, к сожалению, мне не пришлось их читать.
Война к нам забросила талантливого педагога Людмилу Алексеевну Владимирскую. Вот уж поистине, не было бы счастья, да несчастье помогло! Людмила Алексеевна – математик, окончила Московский университет, училась у самого составителя математических вычислительных таблиц – Брадиса. Она так вела уроки математики, что каждый из нас понимал всё. Мне довелось учиться у неё и в дневной, и в вечерней школе. Кстати, выпускные экзамены в вечерней школе сдавали вместе с «дневниками» у одной и той же комиссии.
В конце 1950-х годов она уехала в Москву и жила где-то в Измайлово. Мы, ученики её (Кузнецова Антонина Николаевна, Лапина Валентина Андреевна и я), пытались с ней связаться, но – увы! так у нас ничего и не получилось (это мне вечный укор – не проявил должной настойчивости!).
Один год вела у нас математику Ида Абрамовна Суртис – замечательный педагог. Её муж – Матвей Яковлевич Плавник – был директором филиала авиационного техникума при нашем объединении, а сын Володя – начальником 10-го цеха.
Анна Львовна Эпштейн – учитель русского языка, но она также знала английский, немецкий, французский. Анна Львовна была эвакуирована из Ленинграда. Это была пожилая женщина, ей трудно было ходить до анисовки, особенно преодолевать полотно железной дороги, и мой одноклассник Валентин Батраков (тоже эвакуированный, из Симферополя) всегда помогал ей. Они жили в одном бараке, рядом с новой пекарней, в которой теперь находится музыкальная школа № 2.
Лучше всего запомнился мне Иван Иванович Хворостухин. С 5-го класса по 10-й он преподавал нам физику, химию и астрономию. Человек сложной судьбы, выходец из дворянской семьи, был выслан из Саратова за толстовские идеи. Мы иногда просили его рассказать нам, как он встречался с Л.Н. Толстым. Иван Иванович всегда отнекивался, но однажды, когда мы были уже взрослыми, учились в вечерней школе и провожали его до барака, в котором он жил один (к семье в Саратов он ездил по воскресеньям), учитель согласился и начал свой рассказ: «Да что тут говорить... Были мы с другом молодые, по 18 лет, и пошли пешком от Саратова до Ясной Поляны. Пришли, нас встретила Софья Андреевна, жена Л.Н. Толстого, и сказала, что он косит сено. Мы пошли навстречу, увидели Льва Николаевича – на лошади, в холщовой рубашке. Мы с ним поздоровались, но он с нами разговаривать не стал». Вот примерно так нам рассказал Иван Иванович. Свои предметы он знал досконально. Объяснял хорошо, но при этом говорил: «Вот если будете слушать меня внимательно, то «тройка» вам обеспечена, а если почитаете учебник, то «четвёрка» или «пятёрка». И в этом мне, к своему стыду, пришлось убедиться. Было это в 7-м классе, в 1944 году. Пришёл я в школу и вспомнил, что физику в руки не брал (у меня учебника не было, выручали друзья), и залез под парту (как будто меня и нет вовсе). Иван Иванович вызывал меня к доске, ему сказали, что меня нет. Учитель удивился: «Как же это так? Я его на перемене видел!» В это время сидящий со мной за одной партой Слава Юдин снял с себя пальто (в школе было холод- но, дров не хватало) и начал его мне подсовывать. Тут меня и увидел Иван Иванович и сказал: «Ну-ка, иди к доске!» Я пошёл, рассказал, что слышал на предыдущем уроке. Учитель остался доволен ответом и говорит: «Если бы ты не прятался, я бы тебе поставил «пять», а так – «четыре». Хворостухин нам, ученикам вечерней школы, как-то рассказывал: «Вот, ребята, я был на курсах повышения квалификации в университете, лекцию читал профессор. По окончании лекции он подошёл ко мне и говорит: «Здравствуйте, Иван Иванович, я бывший ваш ученик». Много учеников было у Хворостухина. Будучи студентом, я зашёл в парк «Липки», повстречал там Ивана Ивановича. он сидел на скамейке среди тех скульптур, которые тогда были в парке, и мне подумалось, что такой человек достоин нашей вечной благодарности.
Одно время в вечерней школе математику преподавал Пётр Васильевич Лысенко. Среди учеников, с которыми я учился, были взрослые люди. Один из них – Илья Медведев. До войны он был секретарём Саратовского горкома комсомола (а может быть, райкома, мы тогда не уточняли). Илья был крепкого телосложения и обладал зычным басом. Когда нам на уроке было что-то непонятно, мы просили Илью, чтобы он попросил повторить. Илья при этом стучал кулаком по столу и говорил: «Пётр Васильевич, дальше не пойдём, давай всё сначала!» Были и другие очень хорошие учителя, но мне у них пришлось учиться мало, не больше года. Среди них Михаил Иванович Киршин, историк, позже защитил кандидатскую диссертацию. ребята его очень любили. давно нет моих замечательных учителей, но воспоминания о них согревают меня. Мысленно переносясь в далёкие годы своего военного детства, я думаю, что, несмотря ни на что, это лучшая пора моей жизни, и во многом благодаря моим учителям – их бескорыстию, доброте и любви к нам, своим ученикам. Гляжу сейчас по телевизору и слушаю по радио передачи об учителях, об отношении к ним со стороны общества и государства, и меня оторопь берёт: куда же мы придём с таким отношением к людям, которые воспитывают и обучают молодое поколение?
В мае 1944 года я окончил семилетку и сразу, в июне, стал учеником ФЗО (фабрично-заводского обучения) – не путать с ФЗУ (училище). ФЗО – входит в трудовой стаж, ФЗУ – не входит. В группе, которой руководил Василий Иванович Свешенков, было двадцать человек. Возраст от 14 до 16 лет, мне было 14 лет. Дядя Вася, мы его так звали, был шумливый, бесконечно добрый, небольшого росточка. Нам он был как отец родной. Звали нас «тимур и его команда». И вот эта «команда» забивала в смену 500–600 голов крупного рогатого скота и до пяти тысяч голов овец.
Как-то я встретил около магазина «Колосок» Ивана Портенко, мы с ним просидели часа два, вспоминая ребят, с которыми работали. От него я узнал, что некоторые ребята, как и сам Иван, были из Вольского детского дома. Наверное, из нас, детей военного времени, остались только я да Анатолий Григорьевич Парамонов, мы с ним соревновались на снятии «лобашей» (шкур с бараньих голов, из них выделывали рукавицы и отправляли на фронт) – по девяносто штук за смену. Дядя Вася нас хвалил.
Работа на бойне была очень тяжёлой. Особенно на нутровке, где трудились тётя Женя Лапина и дядя Гриша Маев (отец Исаака Григорьевича, бывшего директора вечерней школы, живёт сейчас в Америке). Баранов забивать было проще: их за ногу крючком подтягивали к шнеку, и он поднимал их на рельс, а дальше уже дело техники. Плохо было то, что под этим конвейером чуть ли не по колено стояла кровь с водой. Все операции на конвейере были разделены – от забоя скота электрическим током до снятия шкуры на шкуродёрке (конвейер придумал американец Форд для интенсивного труда рабочих: на конвейере не зазеваешься – тебя сразу подгонят). Вот на этот процесс нас с Колей Литвиновым и поставили. Заделанные другими ребятами концы шкур мы прицепляли к шкуродёрке, и она падала с другого конца. Шкуры были очень тяжёлыми (были быки весом по 1200 килограммов), их надо было подтащить и через отверстие отправить в другое – шкуропосолочное – отделение. Мы с Колей за смену отправляли до семисот шкур. Смена длилась с восьми утра до восьми вечера. Кругом вода и кровь, а сапоги рваные. Тётя Римма Машкова не успевала их сушить. В результате у меня с молодости ноги судорогой сводит.
В марте 1945 года, когда я уже освоился, меня поставили «на головки», т.е. отрезать головы. Однажды получился затор – остановка конвейера. Парень Арнольд, которого мне поставили в помощники, по годам был старше меня, но не мог протолкнуть по монорельсу тушу. Тогда я подошёл, дёрнул её, и она (туша с полтонны) сорвалась и упала на меня. Больше я ничего не помнил. Когда очнулся, то вокруг меня собралось мясокомбинатское начальство: Рабинович – главный технолог, Скалин – главный инженер, и другие. Очнулся – не могу вздохнуть, ударился затылком. Матери кто-то уже успел сообщить, что меня убило. Меня отправили в больницу-роддом, которая была рядом с проходной, наложили шесть скобочек и положили с роженицами: тётя Лида Купрыгина и другие. Они стали за мной ухаживать, мне было в ту пору 15 лет.
Вскоре после этого случая, в апреле 1945 года, меня перевели в электроцех, как самого грамотного из нашей группы: у меня было 7 классов, а у других 4-5 классов. Цех располагался вместе с компрессорной. Начальник цеха, Михаил Петрович Митрофанов, человек, знающий своё дело, очень много курил. Было в нём что-то старомодное. Бывает, что очень трудно определить причину остановки электродвигателя, особенно вращавшего компрессоры. Михаил Петрович быстро определит причину, но не расскажет, в чём она. Были среди молодых ребят очень грамотные. Мне запомнился Давидка Мороз – симпатичный, спортивного вида парень. Он был старше меня года на два. Мне он рассказывал, какие дефекты бывают по электрической части в работе грузовых лифтов, объяснял очень доходчиво.
Однажды он дежурил в ночь. В цеху, чуть ли не в центре, было отверстие в полу, оттуда лезли крысы (их была на комбинате пропасть, дядя Гриша Корниенко ловил по семьдесят штук в день!) Вот Давидка их бил по носу и складывал, затем связал и повесил над дверью, чтобы кто первый из ребят придёт, наткнулся. На его несчастье, первой пришла дежурная по подстанции, симпатичная женщина, по-моему, её фамилия Раппопорт. Что тут началось! Давидку вызвали к главному энергетику, отчитали. Мне кажется, этот замечательный парень стал учёным, после войны он куда-то уехал.
Забавно было, когда мы вытаскивали большие электродвигатели из подвала. Уцепимся мы, пятнадцатилетние ребята, вдесятером за верёвку и с прибаутками тащим двигатель на поверхность. Взрослых мужчин у нас было не более пяти: обмотчик моторов Иван Тимофеевич Теплищев, Михаил Иванович Вдовиченко, Пётр Фролович Кудашкин и начальство. С Петром Фроловичем мы однажды дежурили на электроподстанции. Он у меня был старший, я – помощник. Смена подходила к концу, где-то пятнадцать минут восьмого утра. Мы сидим с ним у окна. Вдруг раздался сильный взрыв. Мы с ним попадали за окно. Оказалось, ворона села с кишкой в клюве на масляный выключатель напряжением 35 киловольт, и произошло замыкание. За её проделки нас лишили премии. Я стал обслуживать механическую мастерскую колбасного завода. Она находилась на четвёртом этаже, а цех медпрепаратов – под мастерской, на третьем. Вот наши мужчины постучат по паровой трубе, рядом с которой было солидное отверстие, и кричат женщинам по-украински: «Пидставляй спидницю» – и бросают им колбасу. Затем на шнурочке поднимали какие-то спиртсодержащие лекарства, которые предназначались животным для размножения, и, конечно, гематоген.
В годы войны мясокомбинат выпускал основную продукцию – мясо различных категорий, сало-шпик, колбасы, субпродукты, концентраты для фронта и населения (таблетки, каши, супы). В холодильнике хранились огромные запасы американских продуктов: масло, сгущённое молоко, различные консервы. Помню, когда я был ещё школьником, нас приводили складировать в холодильник американскую тушёнку. Так хотелось есть, а нам так ни одной баночки и не открыли. Зато Федя, мой сосед по бараку, ухитрился подшутить над своей сестрой Полиной. Где-то в холодильнике он обнаружил сухой чёрный перец, взял горсточку его и, придя домой, сказал сестре: «Полина, вот сухая смородина, попробуй». Что тут было! Полина и молоком пыталась заглушить жжение, и водой...
Неприятную историю, связанную с таблеточным цехом, пришлось пережить и мне. Иван Александрович Моисеенко, бывший главный энергетик завода «Сигнал», тогда работал, как и я, электромонтёром на мясокомбинате. Он обслуживал цех пищевых концентратов (таблеточный) и принёс две или три таблетки каши. Есть-то нам всем хотелось – война. Вот мы поставили эту кашу из таблеток на плитке варить в стол верстака. Надо же было случиться: когда каша закипела, зашёл главный инженер андрей Петрович Скопин. Он стал кричать: «Вы меня сожжёте!», «Завтра ко мне в кабинет!»
И вот мы втроём у него в кабинете. Он опять стал нас воспитывать и наказал – на месяц послал за территорию обслуживать водонасосную станцию (ту, что по пути на кладбище). Кто знает, может быть, это последствия того наказания – я и сейчас плохо слышу. Дело в том, что там работали воздушные компрессоры, которые закачивали в скважины воздух, чтобы выдавливать оттуда воду (эрлифт). Шумели они страшно. Вращались они мощными электродвигателями с фазным ротором, запускали их электрики. После смены оттуда выходили полуглухими.
На бойне работать было тяжело, а вот ребятам, которые трудились на заводе, было ещё труднее. Отстояв смену за станком, они шли на бойню во вторую смену, чтобы поесть. Для них специально варили мясные отходы, потроха. Однажды, уже в 1960-е годы, мы разговорились с Верой Дмитриевной Карнеевой, бывшим библиотекарем в заводской технической библиотеке. она мне рассказала, как, узнав о том, что редактор нашей заводской газеты Виктор Тельпугов (потом он стал писателем, автором ряда книг, в том числе и о нашем заводе – «Все по местам!») ходит на «шарабан» (так называли эти походы на мясокомбинат), поставила вопрос на партийном собрании (а она была секретарём парторганизации), но потом, говорит, подумала: «Есть-то всем хочется...» Удивительно, что в таких условиях народ находил силы и время заниматься художественной самодеятельностью, и какие были таланты! На заводе в третьем цехе работали два парня – Володя Шутенко и Володя Петрушков. так вот, как мне рассказывала моя сестра Мария, работавшая в том же цехе, когда они запевали «Вдоль по Питерской», сходился весь цех, чтобы послушать их. Мой друг, Василий Иванович Быковский, работавший там же, обладал чудесным голосом. Не могу забыть, как выбивали чечётку Константин Константинович Эмиров с другом. «Ксиныч» – так ласково его звали – был замечательным слесарем, часовщиком, музыкантом, настраивал рояли, пианино и т.д.
А какую огромную роль играли «радиотарелки» (репродуктор в виде тарелки). В войну по радио передавали оперы, спектакли, оперетты. Могучий голос Левитана извещал о передвижениях фронтов. Мы с горестью слушали, когда какой-то город с боями сдали, или с радостью – когда освобождали наши города.
9 мая наша мама часов в шесть утра разбудила нас с сестрой: «Что же вы спите? Ведь война кончилась!» Не знаю, откуда она узнала, наверное, кто-то из соседей услышал по репродуктору. В 10 часов около мясокомбинатской конторы были поставлены две импровизированные трибуны, выступали бывшие фронтовики, руководители предприятия. Одним из первых выступил дядя Ваня Христофоров, он был контужен и недавно пришёл с фронта, говорил заикаясь. Народ плакал от радости, а те, у кого погибли на фронте родные, – от горя. День был солнечный, но немного ветреный. Прошло 67 лет, но этот день остался в моей памяти навсегда. Самое большое моё желание: чтобы всегда был мир, чтобы молодое поколение никогда не знало тех тягот, которые достались нам!
В электроцехе было много очень хороших людей. Алексей Иванович Солодовников, главный энергетик мясокомбината. он был направлен в атомную промышленность по партийному набору. Мне кажется, это комбинат «Маяк». Алексей Иванович приезжал в наш город, уже будучи награждённым орденом Ленина.
Иван Моторный – грамотный, симпатичный парень. В 1947 году, когда была реформа денег, он меня вместе со своей невестой впервые свозил в театр им. Н.Г. Чернышевского на оперу «Иван Сусанин». Может быть, с тех пор я и стал неравнодушен к оперному искусству.
Из нашего электроцеха, как ни странно, вышла народная артистка СССР Зоя Фёдоровна Спирина, игравшая в Саратовском ТЮЗе. Помню, как она у нас в бараке меняла проводку. Красивая девушка в комбинезоне. Паша Абраменко мне говорил, что он с ней работал.
В конце войны в цех пришли ранее судимые (отсидели по десять лет). Мощные, красивые мужчины. работали они за пятерых, но, как только им перепадало хмельное, могли натворить беды. С одним из них, Костей Кувшиновым, мне пришлось менять воздушную линию на «транспорте». Целыми днями приходилось сидеть на столбах. Тяжело, но было так приятно от сделанного, и это вдохновляло. Под руководством Кости работать было одно удовольствие, да и заработали мы неплохо.
После войны стали приходить фронтовики. Нас с Иваном Ивченко назначили обслуживать колбасный завод. Иван был постарше меня на год. У меня отец умер, когда мне было шесть лет, но хоть мать была, а он круглый сирота. Родился он в селе Узморье, оттуда его, совсем маленького, отправили в город Маркс, в немецкий детский дом. До одиннадцати лет он не знал русского языка. для меня он был как брат. Добрый, трудолюбивый. И вот нам назначили старшего – Василия Ивановича Далечина, пришедшего с фронта, он стал нам с Иваном за отца. Был он не очень грамотный (имел только начальное образование), но его природная смекалка, жизненный опыт (прошёл связистом всю Прибалтику; кстати, он нам рассказывал, как бедно жили крестьяне в Латвии: в избе и корова, и телята) для нас были необходимы, а сам Василий Иванович незаменим как педагог. За все пять лет, что мы с ним работали, ни разу не слышали от него не то что грубого слова, но он даже никогда не повышал голоса, хотя, сами понимаете, в подростковом возрасте бывают и ошибки, и шалости.